Однажды, будучи по делам в ИМЛИ (ин-т мировой литературы), я спустился по сбитым ступеням в подвал отдела древней литературы, где за непременным чаем был приобщен к местным байкам о странных видах литсумашешедствия, связанных со «Словом о полку Игореве» и с поэтом С. Есениным.
БЫЛОЕ БЕЗ ДУМ
Герцен начал свои «Былое и думы» в сорок лет.
Я опоздал и пытаюсь наверстать.
«О чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?
Ответ: о себе.
Ну так и я буду говорить о себе.»
Ф. Достоевский. Записки из подполья.
Какое милые тысячелетье на дворе?
Б. Пастернак
В конце прошлого тысячелетия я поступил на службу в одно информационное агентство, которое располагалось на Петровке в одном из красивейших зданий Москвы и занимало громадный чертежный зал со стеклянным потолком.
По бокам зала нарезаны были кабинеты, а в самом зале кульманы заменены компьютерами.
Помню, как придя наниматься на службу, я был принят и обласкан президентом Агентства (в то время любое учреждение независимо от размера имело своей главой именно президента или гендиректора). Мы быстро сговорились о должности, жаловании и способе его выплаты, поскольку в те годы общепринятыми были неформально-джентльментские отношения — устный договор скреплялся рукопожатием, а вознаграждение передавалось в конверте.
Итак, мы пожали друг другу руки, я был представлен коллегам и начались трудовые будни.
Одной из моих обязанностей была разработка системы для анализа журнально-газетной информации (наподобие Google) — теперь этим никого не удивишь, но тогда было в новинку.
Для этого была образована отдельная группа из филологов и программистов — филологи должны были сообразить, как вести анализ, а программисты переложить придуманное на компьютер.
Я был поставлен руководителем и, предвкушая успех, готовился почивать на лаврах.
Надо сказать, что к программистам я привык — сам всю жизнь пишу программы, а вот филологи были в новинку. И оказалось что филолог, впервые увидевший компьютер, куда интереснее всезнайки-программиста.
Хотя «интереснее» не то слово — филологи (шире гуманитарии) просто другая человеческая порода — скажем жена Ф.Крика (физик, нобелевский лауреат за открытие «двойной спирали») однажды поставила его в известность, что земное тяготение действует только на пять миль!
Когда я рассказал эту историю за чаепитием, кто-то из филологов с усмешкой заметил «Физик называется!», — приятель Крика, предавший эту историю гласности, меланхолически заметил, что больше на подобные темы Крик не заговаривал и я последовал его примеру.
Довольно быстро появились обнадеживающие результаты и к нам начали водить сначала акционеров, желавших знать на что расходуются их денежки, а потом и просто “нужных людей”: представителя спецслужб сменял чиновник из мэрии, потом явился академик какой-то новообразованной академии, потом свежеиспеченный банкир…
Скоро показ стал рутиной — сначала президент произносил короткий спич, затем я за пару минут рассказывал о наших достижениях после чего обученная сотрудница проводила показ.
Женщина-демонстратор имеет массу преимуществ перед мужчинами — она не приходит на работу небритая, нестриженная и в старом свитере, а вместо нечищеных ботинок носит туфельки и, главное, ведет показ легко и весело, не считая посетителей идиотами.
Да и акционеры, следя за пальчиками с наманикюренными ноготками, лучше понимают, куда пошли их взносы.
Славное было время!
Многое стерлись теперь из моей памяти, но кое-что помню и посейчас.
Да и как забыть это учреждение, напоминавшее незабвенное ЛИТО из булгаковских «Записок на манжетах»?
Как забыть место, где постоянно вопрошали «Дадут ли зарплату?» и «варились в одном плавильном котле» немыслимые ранее в одной организации лица: избранный, но свергнутый мэр одного из подмосковных городков (в далеком прошлом — физик, вынужденно променявший синхрофазотрон на торговлю шубами на рынке, а теперь соблазненный президентом оставить шубы ради нашего агентства); бывший работник ЦК КПСС, обладавший волшебным свойством появляться в дверях в момент откупоривания бутылок (наш президент мыслил широко, и потому допускал распитие в рабочее время — старожилы вспоминали, что этому предшествовала дискуссия на тему «Пить тайно или открыто», и пить тайно в конце эпохи гласности было признано противно естеству); бывший разведчик-полковник, полиглот и участник всех переговоров с иностранцами.
О это сладкое слово “иностранцы”!
Сейчас все к нему привыкли, а тогда при одном только упоминании об иностранцах смягчались сердца и туманились взоры — иностранцы означали фонды, гранты, кредиты, и незадолго до моего появления такой кредит агентству был выдан, и именно на него куплены компьютеры и наняты сотрудники, на него президент обзавелся новеньким SAABом и в холодные дни удивлялся разумности иноземной машины, самой гревшей ему утром сиденье…
И вот-вот должен был последовать второй транш, и под него срочно набрали инженеров, программистов и операторов и — что совсем уж невероятно — докторов и кандидатов наук.
В это трудно поверить, но было, было.
Помню, старинный мой приятель, по чьей протекции получил я это место, любил вспоминать, как, будучи аспирантом, вместе со своим шефом был приглашен в ГОСПЛАН и как чиновник, прервав их пояснения в потребных кадрах, молвил «Научку мы вам нагоним, какие площадя нужны?» — а тут как раз интересовались не площадями, а научкой…
Всем нам напечатали визитные карточки, где остепененные сотрудники именовались Ph.D., после чего следовали умопомрачительные должности — так один мой коллега был “Первый зам. Президента по финансовому мониторингу Российского товарно-сырьевого рынка”.
Да что карточки — у нас была одна из первых в Москве спутниковых антенн, которую демонстрировали важным посетителям. «Мы, — пояснял президент, планируем постоянную связь с Нью-Йорком» (в скобках замечу, что когда связь работала, то за неимением служебных в ней надобностей один из сотрудников звонил тетке в Брайтон) …
Еще помню, как частенько в конце рабочего дня начинались посиделки без протокола — в такие дни наш президент заказывал пиццу из ближайшей закусочной.
А еще два раза в день мы пили чай.
О былые чаепития!
Не тургеневские-чеховские-бунинские с самоваром на балконе или веранде, а теперешние, за электрочайником, с купленными в складчину сушками и печеньем, баранками и карамельками, а в те дни, когда приходили «клиенты», с конфетами и пирожными. А однажды президент попросил «обласкать» одного клиента, и мы что-то для него делали, а он приносил коньяк и фрукты…
* * *
Но главное в чаепитии были не чай и не яства, а беседы.
О чем?
Ну о чем могут беседовать интеллигентные люди за чаем: о детях, о фильмах, об отпусках, о грядущих перспективах — и конечно о книгах.
И как-то, когда речь зашла о Булгакове, я вдруг сообразил, что одна из сентенций Воланда есть прочитанное наоборот изречение Иисуса …
Ободренный слушателями, я решил поискать другие «скрытые библеизмы» и удача не отвернулась — уже через несколько дней удалось найти новые зацепки, потом еще — и скоро был готов первый вариант статьи.
После нескольких попыток опубликовать и приобщить к истине широкие читательские массы и вежливых отказов («очень интересно, но, к сожалению, в настоящее время публикация невозможна» — далее следовали благие пожелания) рукопись была предоставлена «грызущей критике мышей».
Что ж, все произошло по Булгакову “… за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт.”
* * *
Промелькнуло полгода.
Второй транш все не приходил, уплата жалования стала крайне нерегулярной и среди сотрудников начался ропот и поиски работы с регулярным жалованием.
Бывший физик вернулся на рынок, пара докторов наук эмигрировали, администратор системы устроилась бухгалтером в церковь, имущество же агентства было арестовано и продано за долги — но незадолго до этого печального финала я посетил президента по его просьбе.
Ранние московские сумерки опустились на город, когда я вошел в зал со стеклянным куполом и не узнал зала: вместо привычного сияния ламп дневного света лишь несколько светильников около кабинета президента создавали светлые круги на затоптанном паркете.
Голо и неуютно было там, где столько было придумано и выпито чаю.
Исчезло все, что раньше веселило взор: исчезли молоденькие сотрудницы, вечно стрекочущие на клавиатуре, исчезли программисты, не сводящие взор с экранов, исчезли груды микросхем в комнате электронщиков вместе с их хозяевами, исчезли доктора, кандидаты, инженеры, программисты, лишь ряды одинаковых столов терялись в сумраке зала, и не было уже на тех столах ни телефонов, ни недопитых чашек, ни завалов из бумаг, — пусты были столы, и в их полированной наготе была и щемящая беззащитность, и роковая предопределенность — как нагих внесли их в этот зал, так нагими и предстояло им покинуть его, сменив хозяев …
Да и самого кабинета президента коснулся безжалостный ветер перемен — кожаные диван и кресла заменили простые стулья; конторка, где еще недавно сидела секретарша, была пуста, молчали телефоны, и никто не тревожил дверей кабинета.
Лишь президент был по-прежнему бородат и бодр.
Похоже, зримые следы запустения не имели в его глазах того значения, которое придавал ему сторонний взгляд.
Вместе с несколькими верными соратниками, — сообщил он мне, им разработан новый прожект, который вмиг поправит все. В детали он не входил, намекнув лишь — мне одному и по секрету, разумеется, что прожект поддержан на самом верху: один из влиятельнейших тогда сановников — сам Б*! — лично позвонил банкиру С*, и тот на этой неделе обещал открыть кредитную линию, а пока смотрели новое помещение — особняк в Филях всем хорош, но требует ремонта, а покровители торопят — просьба же ко мне была самая незначительная — набросать за пару дней — разумеется, бесплатно, в счет будущих доходов, а доходы непременно будут, надо только написать заявление, чтоб оформиться — можно предыдущим месяцем, чтобы проделанная работа была оплачена, так вот, надо составить пояснительную записку, штатное расписание и смету на потребное оборудование, выбрав, разумеется, самое лучшее …
Что случилось через неделю — то ли сановник был смещен, то ли банкир сбежал из страны, то ли дефолт — не помню, помню только, что смету я так и не составил и больше никогда уже не видел ни того зала, ни своей фамилии в штатном расписании и зарплатной ведомости; исчез зал с хрустальным куполом и лампами дневного света, а через некоторое время не осталось и визитных карточек, и только статья про Булгакова доказывала — было, все было — и зал, и агентство, и президент.
* * *
Была, была статья и не давала она покоя.
Помню, читал я однажды чей-то рассказ, как автор попал в старинную усадьбу, и там на чердаке, в источенном червями бюро, нашел полусъеденную мышами пачку писем Пушкина к прабабке владельцев усадьбы. Но то было раньше, а теперь рукопись надежно сохранялась от мышей в компьютере, и время от времени я открывал ее и что-то правил.
Я был болен сочинительством, хотя и не знал об этом.
Случай открыл мне глаза.
Однажды, будучи по делам в ИМЛИ (ин-т мировой литературы), я спустился по сбитым ступеням в подвал отдела древней литературы, где за непременным чаем был приобщен к местным байкам о странных видах литсумашешедствия, связанных со Словом о полку Игореве и с поэтом С. Есениным.
«Словисты, — задумчиво-печально говорил восточного вида сотрудник, осторожно отпивая из тонкого стакана, — разгадывают, кто автор Слова. И несколько раз в год являются к нам сухонькие старушки, достают из сумочки пухлые рукописи и говорят «Муж-покойник всю жизнь писал, умирая завещал: «отнеси в Академию Наук, покажи»» — и направляют их к нам, и жалко их до слез…»
«Ну эти хоть безобидные,— встряла в разговор пожилая сотрудница, а вот еще есть есенисты — так те сплошь, подобно Есенину, буйные», и рассказано было, как сбиваются они в стаи, и как однажды в одном зале случайно встретились две враждебные группы, и когда в одной стал оглашаться порочащий поэта документ, дама из другой группы подкралась к докладчику, вырвала документ и съела.
«Как съела?, — обалдело спросил я, на что рассказчица меланхолично заметила «прятать было некогда, да и отняли бы, так она засунула в рот и проглотила», и после паузы подвела итог «пришлось вызвать милицию».
Наступила пауза.
Я представил, как по стертым ступеням, сметая тихих старушек, врывается преследуемая ОМОНОМ буйная ватага с торчащими из пастей клочками бумаг, но тут заговорил третий рассказчик.
«Вот вы говорите тихие, буйные. Все так, но вы забыли про булгаковедов!»
И обведя всех торжествующим взором подытожил: «Те — просто диагноз!»
Мне бы понять сии пророческие слова, сжечь рукопись — но отрава проникла в сердце, и уже зная, что «булгаковед» — это диагноз, я редактировал текст и множил доводы.
И вслед за Булгаковым я дерзнул заняться Достоевским и Чеховым — и снова зацепкой была какая-нибудь фраза, и снова через пару месяцев я клялся все бросить — но вирус был сильнее, и все повторялось вновь и вновь.
* * *
Постепенно болезнь перешла в новую стадию — разбор чужих сочинений вызвал осложнение «Не боги горшки обжигают», и я все чаще задавался вопросом «А я чем хуже?», и сам себе отвечал — ничем. И мне уже было мало постигать чужой замысел — я мысленно редактировал классиков, придумывал новые ходы и повороты, и все становилось до того хорошо, что грех было самому не попробовать что-нибудь сочинить.
И такой случай представился!
Как-то мой сын-журналист пригласил меня поучаствовать в одном проекте — требовалось написать небольшую компиляцию на тему игральных кубиков.
Кубики так кубики.
К назначенному сроку статья была написана и одобрена, прочитавшие ее мои близкие дивились живости пера, но дальше пилотного выпуска проект не пошел.
И если бы я не был инфицирован, эпизод со статьей скоро бы забылся, но я возмечтался — и пропал.
Дело было только за сюжетом, и он нашелся.
«Если, — говорил я себе, Бунин хотел переписать Анну Каренину, Толстой — Евангелие, то и мне следует обратить свой взор на что-то великое» — и я обратился к Св. Писанию.
Нет, я не переписывал или редактировал — Боже упаси!— я пошел по следам Т. Манна, рассказывая, как это было на самом деле.
И теперь, перечитывая написанное, я недоумеваю — как никто до меня не решился рассказать это?
Ведь я ничего не придумал — все так и было.
Только забылось.
«… я и кончу здесь мое слово. Если я изложил его хорошо и удовлетворительно, то я сего и желал; если же слабо и посредственно, то я сделал то, что было по силам моим.»
Вторая книга Маккавейская, 37-39.
09.05.23
